Валерий Викторович постучал в массивную дверь и, преодолев нерешительность, наконец, вошёл. Кабинет оказался просторным, но плохо освещённым помещением с высокими потолками и окном в форме полуарки. Возле окна за столом красного дерева сидел и корпел над бумагами щупленький пожилой человек.
— Пожалуйте, Валерий Викторович, пожалуйте.
Старичок выглядел лет на семьдесят и, судя по всему, был южанином, хотя говорил чисто, без акцента. От его некогда кудрявой шевелюры остались только маленькие завитушки, которые придавали лицу старичка очень смешное, обезьянье выражение.
— Мы приняли вашу заявку, Валерий Викторович. Комиссия заседала допоздна. Председательствовал я лично. Решение, если позволите, зачитаю прямо сейчас.
— Простите, но, видимо, это недоразумение. Я не подавал никаких заявок. — спокойно ответил Валерий Викторович.
— Ну как же не подавали. Подавали. Вот и бумаги ваши. Всё черным по белому.
—А вы уверены, что там моя подпись?
— Валерий Викторович, дорогой мой, в нашем ведомстве дел — пропасть, не поспеваем, и потому стараемся сократить бумажную канцелярию. Нам и устной заявки достаточно, — пояснил добродушно старичок и едва слышно добавил, — а иногда и оная ни к чему.
— Простите, я не понимаю, о чем речь! — пожал плечами Валерий Викторович. — Какая комиссия? Какая устная заявка?
— Комиссия ведомства полезных дел, а заявка вот, извольте.
Старичок протянул лист. Валерий Викторович надел очки и решительно заявил:
— Хочу вас предупредить, что при попытке шантажа я немедленно обращусь в полицию.
На листе гербовой, слегка пожелтевшей от времени бумаги находился каллиграфическим почерком выведенный текст следующего содержания:
"Я тебе, Вован, так скажу, пока каждый сукин сын, каждый, кто вчера плевал мне в спину и ставил палки в колеса, не оценит моего таланта, я не отступлюсь!"
— Что это? — спросил Валерий Викторович, глядя удивленно поверх очков.
— Это отрывок из вашей беседы с Владимиром Пожаркиным, — ответил старичок.
— Да вы издеваетесь! — возмутился Валерий Викторович, взглянув на дату. — У вас что, запись нашей беседы десятилетней давности?
— Да, точно так, — ответил старичок.
— И на ее основании вы решили, что я подал некую заявку? Нонсенс! Я был пьян. Я вообще не помню этого. Надо же! Десять лет!
— Хорошо, а следующее: "Я надеюсь, что мой вклад в развитие отечественного шлягера будет оценен по достоинству". Ваши слова?
— Да, кажется, на одной из церемоний я говорил нечто подобное.
— Вот и славно, дорогой Валерий Викторович, вот и славно! Это уже заявка! Приличная заявка, доложу вам, — радостно воскликнул старичок.
Валерий Викторович по-прежнему считал все происходящее фарсом, но тщеславие и любопытство взяли верх.
— Хорошо. Валяйте! Зачитывайте! — сдался он.
Громоздкие напольные часы пробили восемь. Старик поправил абажур масляной лампы, и причудливые тени легли на стены.
— Я по старинке, — сказал он, кивнув на лампу. — Не люблю электричество. Слепит.
Валерий Викторович достал сигарету и бегло осмотрел стол в поисках пепельницы.
— У нас не курят, — вежливо сказал старик.
— Тогда электронную, — ответил Валерий Викторович и затянулся.
Во взгляде старика вдруг вспыхнула искорка, выдававшая в нем очень волевого и некогда темпераментного человека, но искорка мгновенно погасла, старик вытащил папку из недр стола и негромко произнес:
— Если позволите, я зачту только основное. Устал сегодня. "Комиссия ведомства полезных дел в количестве... под председательством... при участии..." Ага. Вот: "На заявку Валерия Викторовича Спелова ответить удовлетворительно и в соответствии с общей таблицей коэффициентов полезных дел отнести его деятельность к категории "козлодрание".
— Как-как, простите? — переспросил Валерий Викторович.
— Козлодрание, — уверенно повторил старик.
— Это что? Розыгрыш? Какое еще козлодрание? — вспылил Валерий Викторович.
— Решительное козлодрание! — невозмутимо ответил старик.
— Послушайте, — потеряв терпение, сказал Спелов, — Я заслуженный деятель искусств, поэт, композитор, продюсер. Мои песни поет вся страна!
— Вот, вот — подтвердил старик, — это и есть козлодрание. Извольте удостовериться. — Он не спеша подошел к книжному шкафу и снял с полки потрепанную тетрадь. — Коэффициент ваших полезных дел 16,2. Ниже, взгляните, менеджмент и страхование, а чуть выше политика.
— Простите, вы чем руководствуетесь? Вот этой сгнившей школьной тетрадью? — спросил с ехидством Валерий Викторович. — Рейтинги популярнейших изданий говорят совсем обратное.
— Душа моя, ну вы, ей Богу, как дитя! — рассмеялся старик. — Ежели вверять себя общественному мнению, то получится, что штоф водки, да трубочка, вот самые полезные вещи. Однако это не так! — и продолжил серьезно — Известность в широких кругах не отражает ничего, кроме известности как таковой. Ни полезности, ни целесообразности, ни тем более таланта, если уж мы об искусстве.
— Ну, знаете... Какая может быть полезность от искусства? Это же развлечение! Индустрия! Какой толк, например, от похода в картинную галерею?
— Изобразительными искусствами у нас заведует Николай Константинович, но я думаю, польза очевидна — просвещение, — сказал старик и вопросительно взглянул на Спелова.
Слово «просвещение» показалось Спелову знакомым, но он не понял его значения и потому отнес сказанное на счет архаичности и чудаковатости старичка.
— Не представляю, чем можно оценить пользу искусства? Что за приборы такие в вашем ведомстве? — не успокаивался Спелов.
— Приборов у нас нет, — ответил старик. — Интуиция и немного общих сведений.
— То есть, вы интуитивно решили, что мои песни козлодрание? — изумленно спросил Валерий Викторович.
— Я вас уверяю, — успокоил его старик, — не я один. У нас в комиссии известнейшие люди.
— Нет уж! Хватит! Надоел этот фарс! Канцелярские крысы посчитали меня бездарностью, я а тут перед ними изгаляюсь! Да что вы понимаете в искусстве? Просвещение им подавай! — Спелов решительно поднялся, убрал очки и вдруг пропел. — "А напоследок я скажу..." Будете распространять клевету обо мне и моем честном имени — берегитесь. По судам затаскаю. Адвокаты у меня, ой, зубастые! Счастливо оставаться!
За окном что-то грохнуло, раздались крики, заржала лошадь. Старик вдруг с сожалением посмотрел на Спелова и произнес:
— Валерий Викторович, милый мой, не спешите. Вы уж простите меня! Годы не те! Все тяжелее при должности состоять. Не мог я сразу, в лоб, без обиняков! Но и вы молодец! Как же вы не заметили! Сядьте, сядьте, ради Бога.
Спелов нехотя сел в пол-оборота и надменно взглянул на старика.
— Чего еще я не заметил? — спросил он.
— Скажите, пожалуйста, в котором часу вы сегодня вышли из дома?
— Ну, около девяти. Позавтракал и сразу к вам.
— А месяц сейчас какой, не припомните? — сказал старик.
— Издеваетесь? Июнь!
— Июнь. — почти прошептал старик. — Вот. А у нас только-только восемь вечера пробило. И за окном стужа. Январь.
В кабинете воцарилась мертвая тишина, лишь часы шли вперед размеренно и непреклонно. Старик продолжил почти шепотом:
— Валерий Викторович, несколько минут назад у вас был сердечный приступ, и вы, точнее ваше тело, сейчас находится в карете скорой помощи. А я, воспользовавшись, так сказать, оказией, пригласил вас побеседовать.
Спелов рассеяно взглянул на часы, потом в окно. Был поздний вечер. На улице огромными хлопьями падал снег. Возле подъезда стояла телега с дровами. Подвыпившие мужички собирали раскатившиеся по мостовой поленья. Старик, обмакнув перо в чернила, размашистым почерком что-то написал и протянул лист Спелову. Валерий Викторович взял лист и прохрипел:
— А как же я? Куда я теперь?
— Ещё раз простите, что умолчал. Не в моих это правилах давление оказывать. Этак не беседа, а допрос выйдет. А что с вами дальше будет, мне неизвестно. Вы посидите пока в коридоре. Если решат вас вернуть, то выход в конце направо. А если нет, то не обессудьте. Тут я помочь не в силах.
Спелов, шатаясь, вышел в коридор, сел на стул и уперся взглядом в разбитый паркет. Невыносимая и безжалостная боль пронзила его. Такой боли он не ощущал ещё никогда. Здесь, вдалеке от тела, болела его душа. Она, словно кисель на медленном огне, пузырилась и вскипала.
"Всё. Конец. У меня даже детей нет. А мог бы сейчас с дочкой идти куда-нибудь по просёлочной дороге, болтать всякие глупости, или с сыном играть в мяч. Это что же получается? Я только думал, что люблю, думал, что в сердце моём поэзия, а на самом деле это были тщеславие и гордость. А за ними ничего! И я из ничего!"
Бездна отчаяния, бесполезности, бессмысленности собственного существования становилась всё глубже и темнее, а за окнами тем временем светало. По стёклам бежала весенняя капель, куда-то ползла божья коровка, на подоконнике дрались воробьи. В коридоре появилась девушка, быстрым размашистым шагом она прошла мимо Спелова и скрылась в кабинете.
— Александр Сергеевич, у вас опять зима? — прозвенел её голос из-за неплотно прикрытой двери. — И натоплено как в бане! Ну зачем вы себя мучаете?
— Наташенька, дорогая, я же просил. С козлодранием не ко мне! Я уже не молодой человек. Мне тяжело! Отдайте Виктору Владимировичу, у него нервы крепче, или Иосифу Александровичу, ему надо опыта набираться. Не ко мне!
— Александр Сергеевич, что я могу сделать? Сейчас каждый второй поэт и композитор! Таланта ноль, так они упорством берут. А у нас катастрофически рук не хватает!
"Александр Сергеевич", — подняв голову, повторил ошеломлённый Спелов. "Александр Сергеевич!" — взорвалось в его голове тысячей голосов. Он развернул лист, который только что получил от старика, поднялся и торжественно, словно бы нес хоругвь, прошествовал в конец коридора. На листе была всего одна строка: "Козлодрание, друг мой, Валерий Викторович, сущее козлодрание. А.С. Пушкин".
